<<стр. 1 <<стр. 2 <<стр. 3 <<стр. 4 стр. 5 >>стр. 6
Александр Шаргородский
Связь времён
Мирович
Василий Мирович
был счастлив в карточной игре…
Предание
Стаканы пустеют – мы снова нальём,
но в полосу света косую
вдруг полночь вошла. За зелёным столом
я карты привычно тасую.
Небрежно гляжу из-под бледного лба
за окна – на темень сырую…
Напротив встаёт, усмехаясь, Судьба.
Я против неё понтирую.
Я всё ей спустил подчистую вчера;
Судьба головою качала…
Вчера! Но сегодня - другая игра!
И я начинаю с начала!
Смеёшься?! Посмотрим ещё, чья возьмёт,
мой враг, хоть коварен и стар ты!
Роняет Удача – слепой банкомёт
свои беспощадные карты.
1980-е
Сумароков
«Доколе дряхлостью иль смертью не увяну
Против пороков я писать не перестану».
А. Сумароков
Дверь распахнулась – закачались тени.
В сырых углах заколыхалась мгла.
А он сидит, склонясь в оцепененьи
на доски колченогого стола.
Что мишура дворцов и лейб-компаний,
придворное пройдошество и прыть?
Он силится забыть… Но даже пьяный
он ничего не в силах позабыть.
В покои росской ветренной Минервы –
за славою, за прибылью… Но нет!
Он не за тем туда стремился, первый
в своём больном Отечестве поэт.
Шустры иные, хоть и желтороты.
За то им честь, и деньги, и мундир.
А он слагал настойчивые оды
и докучал ворчливостью сатир.
Ему наградой – редкий дар от Бога
(зане и боль обиды нелегка!)
и горькая российская дорога
в замызганные двери кабака.
Там он сидит, растерянно-недвижим,
в хмельное размышленье погружён.
И мы с тобой уже почти не слышим
забытой лиры тихий перезвон…
Но всё-таки болит душа живая,
и нам понятен отзвук боли той…
Горит свеча, тускнея, оплывая,
сливая давний облик с темнотой.
Горе от ума
Поэтов пламенная речь
пылает яростью такою,
как будто дерзкою строкою
возможно утесненье сжечь!
Конечно, слов бессильна рать,
но разум вопрошает строгий:
«Ужель в молчании взирать,
как утверждаются пороки?»
Отважных заговор увлек,
ведут их помыслы благия…
Но сотне прапорщиков ввек
не изменить тебя, Россия!
Безумцы! Что их ждёт потом?
О сем помыслить страшно даже…
Но ежели не их путём,
то иначе идти куда же?
Нет, рассудительная речь
не смирит пламень хладным словом.
Увы! Друзей не уберечь,
не удержать в безумстве новом!
Ещё не строят эшафот,
но где-то выкованы цепи.
А день, исполненный забот,
шумит во всём великолепьи…
Заботы заполняют дни,
но снова нерешённость эта…
И снова в поисках ответа
себя сомненьями казни.
А впереди клубится тьма.
И нет спасенья. Нет возврата.
Лишь эта боль – твоя расплата
за зоркость твоего ума.
1960-е – начало 1970-х
Пушкин
«А на земле в Святых Горах
светильник
горел всю ночь,
покуда не погас…»
Герман Писецкий
Эти годы на всякое щедры:
кто в молебнах истратил свой пыл,
кто как будто повыбился в мэтры,
кто на всё это дело забил…
Кто политик. Кто стал «деловаром».
Кто далече. Кого уже нет....
А в именьи запущенном, старом
жжёт свечу одинокий поэт.
Тех друзей, что наивны и пылки,
а порою, как дети, смешны,
разметало – опалы и ссылки,
хоть иным – ордена и чины.
На исходе – второе столетье,
и надежды – что пепла в горсти…
Снова он за Россию в ответе,
а ответа никак не найти.
Те, кто всё же здоровы и живы,
всё несут несусветную дичь.
И не минуть – зарыться в архивы,
чтоб ответ потаённый постичь.
Но в архивах – сожмёшься от страха
и застынешь, душою дрожа:
то измена, то дыба, то плаха,
то кровавый размах мятежа.
И у власти не выгадал выгод,
и в церквах не снискал благодать…
Но хотя бы надежду на выход!
Да надежды – и той не видать…
Глушь.
Деревня.
Метели стенанье.
Поздний вечер.
Пора уже лечь…
Только он встрепенётся – и к няне:
– Слышишь, слышишь – подъехали сани!
Прикажи, чтобы свечи и печь…
Лишь метель по селу до околиц.
Волчий вой в занесённых полях.
– Ну почто ты взметнулся, соколик?
Успокойся, родимый, да ляг!
А столетье идёт за столетьем.
Год за годом – в безвестье и тьму.
Суетимся.
Торопимся.
Едем.
Но никто не заедет к нему!
1988–1997
* * *
Из триптиха о Пушкине
Как страшно вдруг почувствовать – черта,
и жизнь уже настолько прожита,
что в самый раз отправиться в места,
откуда ни привета, ни исхода.
Хоть плоть и разум требуют: живи,
покуда вдосталь дружбы и любви,
а также знанье света (c’est la vie!),
и строк, и мыслей зрелая свобода.
Но лишь ночами, вглядываясь в тьму,
стремясь понять, за что и почему,
чтоб каждому поступку своему –
и точный смысл, и подлинную меру,
вдруг ощутишь: хоть главное – не зря,
но ежели по чести говоря,
то в пору не жандарма, не царя –
себя призвать к последнему барьеру.
Так, значит, где-то прежде преступил…
И в маяте растрачивая пыл,
не хочется пытать остаток сил
с людьми и веком в безнадежном споре…
Ну что ж, тогда – подалее отсель!
Уйти, сбежать за тридевять земель,
сломать судьбу…
Потом была дуэль,
и тот последний отдых
в Святгорье.
Окончено в 1999
Связь времён
Где кони, Анѝчков, на том перекрёстке
беседуют, встретившись, Пушкин и Бродский.
Спеша, семеня и сутулясь немного,
на Невском раскланялся с Зощенко Гоголь.
Нелепая шутка! Немыслимый казус!
Пути их скрестились, не пересекаясь.
И, право, впустую выдумывать – вредно.
Пусть общее место, но разное время!
Но – общность пространства.
Но – родственность судеб.
Но едкая страсть – добираться до сути,
как общая вера у этих столь разных…
Да здравствуют Музы!
Да здравствует Разум!
Апрель 1988
Этюд о Россини
Россини - беспечен.
(Завидная участь!).
Ни почки, ни печень
счастливца не мучат.
С усмешкою лёгкой,
с манерами франта
(в потёртом на локте
лоснящемся фраке).
Но слава Мадонне,
что небо так сине,
что скоро премьера
в театре Ла-Скала!
И лавочник ценит синьора Россини,
вино и провизию
в долг отпуская.
А в солнечном воздухе
музыки столько
(лови её,
словно красотку, за талию!),
что хватит с избытком
для выплаты долга
и в лавку,
и прачке,
и целой Италии!
Февраль 1987
Баллада о Федерико Гарсиа Лорке
Раз – с размаха!
Раз – с размаха!
Как в ночи зашелестело!
Андалузская наваха –
лунный луч в живое тело.
Там, у чёрного оврага
заметались тени дико.
Закипала злая драка…
Федерико! Федерико!
Смертный бред в крови горячей,
тихий шелест в сонной роще…
Только было всё иначе:
и обыденней, и проще.
Пули в тело впились тонко,
с беспощадностью металла.
Андалузскою девчонкой
ночь над мёртвым причитала:
«Я ж просила – будь потише:
лунный свет скользнёт по крыше.
Зазвучит холодным звоном
на стволе, на воронёном.
Ветры мёртвые подули,
нанесли свинцовой пыли.
Слишком многих злые пули
замолчать уговорили.
Не промчались пули мимо,
были яростны и скоры.
Не послушал ты любимой –
их послушал уговоры…»
Застывала кровь над ранкой,
запекалась чёрной коркой.
Андалузскою цыганкой
причитала ночь над Лоркой.
1967
Александру Вертинскому
«Я всегда был за тех,
кому горше и хуже,
Я всегда был для тех,
кому жить тяжело».
Александр Вертинский
Всё не так, как хотелось, не так, как желали.
Говорите, горчит сладкий воздух чужбины...
Но зачем вам сюда, Александр Николаич,
где вас помнят ещё, где вы были любимы?
Здесь жестокие люди воюют и строят.
(Импресарио ловок, да цензоры строги.)
Но зато разрешат по Ташкентам гастроли
и в кино подберут подходящие роли.
Старый друг и коньяк... Даже это не лечит:
коленкор партбилета в суждениях друга.
Слишком многих здесь нет, а иные далече...
И заносит, заносит забвения вьюга...
Но однако решили: решились вернуться,
хоть легко было вам обо всём догадаться...
А теперь, когда снова и страшно, и пусто,
и любимый ваш Киев – в другом государстве,
вас сюда приглашают настойчиво, долго.
Для кого-то вы здесь – политический довод.
Для кого-то теперь ваши песни и имя
на разбойных путях – словно вдох кокаина.
Здесь вам снова придётся сквозь боль улыбаться
в кабаках, где от дыма табачного мглисто,
где крутой бизнесмен, засылающий баксы,
по-хозяйски рычит:
– Про мадам... и про листья!
Здесь предчувствие новой карательной жатвы.
За иную идею! За новое знамя!..
Только вы всё равно, всё равно приезжаете!
Только вы остаётесь по-прежнему с нами!
Март 1994
Памяти Высоцкого
Эти строки припомню, как будто в себя загляну.
Как итог подведу: что я нажил, чего же я стою…
Продолжает ворьё свой наезд на больную страну,
повергая во прах и глумясь над людской нищетою.
Но когда эти строки – виновным пребуду вдвойне,
хоть который уж год виноватых настойчиво ищем.
И просящие – руки всё тянут и тянут ко мне…
Всех копеек моих не достанет – голодным и нищим!
То блатное перо, то оплаченный впрок автомат…
Стала жизнь дешевее, чем где-нибудь в лагерной зоне.
А затихнет стрельба – и услышишь, как перья скрипят:
это пишут закон, что заказан ворами в законе.
Ну а он-то – за круг! Он ушёл. Он отбился от рук.
Он теперь далеко, и оттуда – ни вздоха, ни слова…
Лишь окурок примят (характерно прикушен мундштук),
да простреленный плащ сыскаря, капитана Жеглова.
А осенние рощи пылают прощальным огнём.
Это наши надежды сгорают в багрянце горячем.
И опять эти строки… И снова мы плачем о нём.
Да чего там – о нём, о себе неприкаянно плачем.
Октябрь 1998
Окуджаве
Былые обиды болят...
Но болью испытан людскою,
звеня беспокойной строкою,
к нам снова приходит Булат.
Наивный негромкий, седой,
с арбатской повадкою старой,
склоняется он над гитарой,
как будто над чьей-то бедой.
Беда беспросветна, как ночь,
а время - труднее, чем прежде,
но он продолжает в надежде
ободрить, понять и помочь.
И нас понимая вполне,
не тусклое, ветхое "ретро" –
Надежда беспечно и щедро
играет,
играет,
играет
на этой струне!
Начало 1980-х
Жестокое литературоведение
«Ты бросаешь нас, держава
В окровавленную пасть...»
Леонид Киселёв, "Русская поэзия"
Эта юность так азартна и упряма,
словно в каждом, ну ни капельки раба!
Расскажи им про поэта Мандельштама,
мол, такая неудачная судьба...
Их начало – беззаветная атака!
Как готовы – безоглядно, на "авось"...
Расскажи им про поэта Пастернака:
ну, не всё ему, бедняге, удалось!
Расскажи им, как лелеяла держава
тех, кто в жизни был наивен и высок...
Маяковского грохочущая слава
оборачивалась пулею в висок.
Расскажи им, что недолог миг полёта,
что не спрятаться в уют удобных тем...
Что поэзия – опасная работа.
А иначе – не поэзия совсем!
* * *
Писал.
Над столом мотыльком трепетала свеча.
А тучи над лугом – сырою и серою ватой.
И плотно сомкнулись. Да так, что сквозь них – ни луча.
А то, что процежено ими, то зеленовато
стекало с небес, освещало подстриженный луг:
деревья, кусты, плотный бархат лужаек гольф-клуба…
И ломкой иглою – мгновенная молния вдруг,
и гром грохотал, обрываясь бездумно и грубо.
Опять над равниной смешались ветра и вода.
Бушуют стихии… И что им дела человечьи!
Взбесившийся ветер надолго порвал провода –
и вот пригодились пасхальные тонкие свечи.
А я над бумагой в раздумьи клонюсь головой…
Ожившая строчка всплывает на миг – невесома.
Российская Муза – ведь ей при свечах не впервой –
меня посетила в стенах иллинойского дома.
Входите, сударыня! Вы, на помине легки,
сюда издалёка пришли, прилетели, приплыли…
Я Вам благодарен за взмах этой тонкой руки,
за лёгкие пряди в дождинках серебряной пыли.
Внезапные сумерки хмурого майского дня…
В дрожаньи свечи по-фламандски мерцает посуда.
Я так благодарен, что Вы навестили меня,
что хоть ненадолго меня уведёте отсюда!
Вам дуло лепажа, случалось, глядело в глаза,
и Вы не замёрзли в студёных бараках ГУЛАГа.
Так что Вам, беспечной, весенняя эта гроза
и яростный ветер, крушащий деревья в Чикаго!
18 мая – декабрь 2000
