<<стр. 1 <<стр. 2 <<стр. 3 стр. 4 стр. 5>> >>стр. 6
Александр Шаргородский
Театр одного актёра
Хмурое утро
Дождь.
Но сквозь облачное месиво
рассвет просачивался зримо.
Проснулась ты легко и весело,
как девушки в рассказах Грина.
Сон в кулачок тихонько скомкала
и осторожно почему-то
потрогала глазами комнату,
наивно ожидая чуда.
Но дождь настойчиво, настойчиво
стучал по стёклам и по жести.
И прерывались многоточьями
твои беспомощные жесты…
А город властно разворачивал
свои заботы и просторы.
И отступало то, горячее,
живое, близкое, простое.
Жизнь подступала с трезвой меркою
и не укладывалась в ямбы…
Твой странный сон (разбилось зеркало!)
в ней прорисовывался явью.
А ты хотела в память спрятаться,
чтоб отмахнуться, отмолчаться.
Сберечь хоть маленькие радости –
осколки счастья…
1968-1985
* * *
Олегу Рубанскому
В чуждом празднике похмелье,
не оплачены долги…
Но однажды, на неделе,
если сможешь, забеги.
Снова петь прозрачной флейте!
Это нам с тобой дано!
Песню светлую разлейте
по стаканам, как вино!
И надежда, что молчала,
горевала о своём,
пусть начнёт; а мы сначала
ей негромко подпоём.
Крепнет песня понемножку,
озарив унылый дом.
А пятёрку или трёшку
мы до праздников займём.
Сколько лиц чужих и разных,
шум, галдёж, ажиотаж!
То опять грохочет праздник!
То опять базарит праздник!
То опять шалманит праздник!..
Слава Богу, что не наш.
Ну а нам – толкучка буден,
та наука, что не впрок.
Будет грустен, будет труден
наш осенний вечерок.
Но подтянем, как и прежде,
грея души над огнём,
нашей песне, как надежде.
И начнём, начнём, начнём…
1990
* * *
О. Р-скому
Сопение хромированной трубки...
Нажми на клапан – Глюка оживи.
Пусть он расскажет, до чего мы хрупки
в своём желанье счастья и любви.
...Припомню взрыв неистовости дикой,
что на куски разламывала ночь...
Куда же мне? Опять за... Эвридикой?
И снова попытаться ей помочь?
Твердя привычно: все, мол, мы повинны,
тащить её, упрашивая зря,
как из разгульной, воровской малины
удачливо-лихого блатаря...
Воспоминаний будничная мука.
Но только несть спасения во лжи...
Ну, ладно!
Призови на помощь Глюка
и трогательно сказку расскажи.
Октябрь 1994
Посвящение Ю. Вострову
(автору песни «Ирпенский вальсок»)
Ах, публика права:
наш стиль не столь высок.
Но оседает пыль
на хвою молодую...
Берёт свои права
забористый вальсок...
Да что мне этот стиль!
Ведь я не претендую...
Досада от обид,
усталость от дорог...
Пахучий едкий дым
наполнит перелески.
И сумерки дробит
трескучий костерок,
а нам необходим
аккорд простой и резкий.
Не хватит сигарет –
волненье пережить.
И станет ли вина,
чтоб помянуть утраты?
В пруду струится свет,
вытягиваясь в нить...
Истратить бы сполна
всё то, чем мы богаты!
Ах, публика права...!
27.04.1994
Памяти В. М.
Он сидел,
отходил
от привычной текучки дневной,
ежедневной,
проклятой,
(заради насущного хлеба).
Как всегда улыбнулся, здороваясь тихо со мной,
той улыбкой своей, что была б у другого нелепа.
А ему - в самый раз.
Так легка, так по-детски нежна.
Я представить теперь не могу его даже с иною.
И топорщились волосы. Лёгкая их белизна
никогда не казалась мне тем, чем была, – сединою.
В арсенальском подвале я сел за обшарпанный стол.
"Напиши обо мне" – он просил.
Я ответствовал хмуро,
что какого-то стержня, идеи ещё не нашёл,
а без этого всё обернётся банальной халтурой.
А потом разошлись.
Уходили (так вышло) вдвоём.
Разговор – на ходу.
Только это запомнилось всё же.
Он под лёгким хмельком мне опять о своём, о своём:
"Саша, ты был не прав.
Ну зачем ты так резко – Серёже?"
Я-то думал потом:
Снова встретимся, выпьем, замнём.
Позвоню и улажу. Ведь мы и не ссорились вроде.
А потом с опозданьем узнал от кого-то о нём...
И теперь не вернёшь! – говорится об этом в народе.
Что же делать теперь?
Быть умней и внимательней впредь?
Это вечный укор.
Неизбывный.
Болезненный.
Строгий.
...........................
Мне б хотя бы за день
до того, как ему умереть,
написать для него
покаянные добрые строки!
Январь 1998
* * *
– Проживи так скорбно и просто,
чтобы смерть показалась раем.
Т.Аинова, "Русский диалог"
Волны мутные пéня
(не призыв, но упрёк!),
снова – против теченья,
снова ты – поперёк!
Мол, живём – не играем,
соглашаться стыдясь...
То, что кажется раем,
неприемлемо: грязь!
Оставайся такою
(не клонись, не проси!) –
совестливой тоскою
в развесёлой Руси!
Ответ на «Военное» А. Дорониной
А здесь гуляют виртуально голые короли,
А здесь шуршит шепотками ночная тишь...
Но вот такое, что впору воззвать: «Внемли!»,
хоть уместней, пожалуй, негромкое слово «Слышь...»
И мне приходилось порой – в предрассветную тьму.
И мне приходилось искать ответ: «А когда опять?»
И поэтому я понимаю, что легче идти самому,
чем спрягать этот жёсткий и горький глагол: «ждать»...
И в окошко видеть, как буднично солнце с утра
озаряет светом бездушного неба высь...
Искорка светлая,
друг мой,
моя сестра!
Доживи, дотерпи, долюби!
Короче – дождись!
Монолог женщины
Зачеркну пережитые дни.
Не оставлю от них ни полслова.
Позови же меня! Позвони!
Прибегу к тебе девочкой снова.
Поспешу прикоснуться рукой,
ощутить, как мучительно любим.
Обретённый в разлуке покой
здесь покажется пошлым и глупым.
Буду верной. Покорной. Простой.
Безответной, беспечной, нестрогой…
Ты пытаешь меня суетой.
Истязаешь своей суматохой.
Как на лестнице: вверх или вниз.
Как в безжалостной тряске трамвая.
Всё!
Довольно!
Нелепый каприз!
И бегу я отчаянно из
этой комнаты, всё обрывая…
Полагая предел суете,
расставаясь с горячкой шальною.
И слова полуночные те
по ступеням разбросаны мною…
Наступают спокойные дни.
Снова жизнь равномерно-толкова.
Позови же меня!
Позвони!
Прибегу к тебе девочкой снова.
Позови же!
Нечаянно.
Вдруг.
Наказанье моё и награда…
…Начинается тысячный круг
моего неизбывного ада.
1980-е
Воспоминание
(монолог женщины)
Случилось раз... На улочке ночной
вдруг ощутила невесомость тела
и, оглянувшись (никого за мной!),
шагнула, оттолкнулась – и взлетела!
Качнулся – в темноту из темноты –
фасад, оштукатуренный и грубый.
А дальше – крыш ребристые хребты,
антенны, провода, деревья, трубы...
И резкий ветер, высекший слезу,
толкнул, как яхту, в море – из залива.
И оставался город мой внизу,
где мне жилось то горько, то счастливо.
Я поплыла над ворожбой огней,
в их письмена вникая понемногу,
как будто в книгу... Различая в ней
своей судьбы невнятную тревогу.
Прочла... (Не надо спрашивать – о чём!)
в мерцании загадочном и щедром.
Лишь волосы, расправленные ветром,
волнующе струились за плечом.
А приземлилась в парке. На траву.
Шагнула в освещённую аллею...
Прошли года. Я замужем. Живу.
Ращу детей. Работаю. Болею.
Стираю. Покупаю молоко.
Зову домашних к ужину и чаю.
Но иногда (пускай невысоко!),
когда не видят – всё-таки летаю!
1980-е
Уходи!
– Уходи!
– Ухожу!
– Не суди!
– Не сужу...
– Ты пойми!
– Я пойму...
– Боль уйми!
– Боль – уйму.
– Всё.
Прости!
– Всё прощу...
– Ну, пусти…
– Не пущу!
Театр одного актёра
«…Он уже просит не благосклонности,
а только внимания… »
Ф.Г.Лорка
Покуда тонкий занавес – преградой
для зрителя в двенадцатом ряду,
сосредоточусь. Мне придумать надо,
куда я вас сегодня поведу.
В какие обстоятельства и страсти,
в какие города и времена,
где в прихотливый вымысел отчасти
отчаянная правда вплетена.
Где всё – моё, от скрежетов зубовных
до самых ослепительных идей,
где я – герой, порой – герой-любовник,
король, и шут, и гений, и злодей.
Где прохожу по самому по краю
(А зритель строг – попробуй ошибись!).
Где, даже если просто умираю,
он повторенья требует – на «бис».
Где мой клинок из самой звонкой стали
направлен в грудь воинственного зла…
Куда же вы? Наверное, устали?
Должно быть, неотложные дела?
Вы правы – нить порою ускользала,
и мне не удавалось ничего…
Но я прошу: «Не покидайте зала!
Меня не оставляйте одного!»
Февраль 1987
В. Гутковскому
"...Утешиться фразой
про горечь родимого дыма?"
А. Шаргородский
"Если опубликуешь свое, адресованное мне,
тонкое и глубокое послание - буду признателен,
хотя я и не Окуджава, Высоцкий и Вертинский"
В. Гутковский
Опубликую, брат, балуя, потакая...
Тем более, что век распутен и жесток.
Что делать, раз у нас история такая?
И как не вычисляй – на всех один итог.
И как не убегай – всё та же горечь дыма
(ты после всё поймёшь, по времени скользя!),
и жизнь уже прошла,
но женщина любима...
А если так, то врать и ёрничать нельзя.
О, сколько чепухи по пьянке мы раздали!
Прочли десяток книг – не сделались умней...
Пижонские стихи – бренчащие медали.
И что мне до других!
Мне стыдно – перед ней.
2000-е
В. Гутковскому (то стихотворение, которое он, собственно, просил)
«Ну, как дела,
коллега по несчастью?»
Так хочется спросить,
когда я вижу
твоё лицо с минорною гримаской.
Должно быть снова
что-нибудь не так?
(Не пишет ручка?
Барахлит компьютер?
Так неохота – в сырость поутру?)
А может быть, наскучила разгадка
той партии,
той шахматной задачи,
которой пред тобой предстала жизнь?
Просчитываешь сотни вариантов,
ходов, ловушек, микроощущений,
сомнений, нежеланий, неприятий:
безвыходность,
житейский лабиринт!
Читаю эту вязь твою.
Мне грустно,
и совестно, что так тебе неладно,
(себя же вижу сытым негодяем!),
но вдруг открою сборник твой
и вот…
Вдруг узнаю про то, что ты умеешь
войти в прошедший день на старом фото,
откуда тянет с моря ветерком,
подсматривать случайно сны любимой,
подслушивать сигналы той антенны,
что принимает позывные Бога,
а не простых банальных марсиан!
P.S. Что ж, как-нибудь сойдёмся в разговоре,
быть может, выпьем и тогда сумеем
мы разобраться, что за птица – сойка…*
* «птица сойка» – здесь, в частности, автор ссылается на стихотворение Владимира Гутковского
«Пьяная баллада» (примеч. составителя)
2000-е
Тае
Колеблет свечу, что в руке осторожно несу.
Колышутся ветви, пахучи, дремучи и колки.
Так где ж это мы? Может, в хвойном морозном лесу?
Да нет же, по стенам – лишь тени от комнатной ёлки.
Да запах смолистый, да шорох змеистой фольги,
да голову кружит вино, отдающее садом.
Прошу тебя, слышишь, хоть чуточку мне помоги!
Шепни, проходя, и замри на мгновение рядом!
Узнать и запомнить! Скорее, скорее за ней,
покуда дрожит серебристая нитка ёживая!
Блестят под луной колеи от умчавших саней,
и я не поверю, что это лишь рельсы трамвая.
……………………………………………….
Ну вот и светает.
Постыло знакомы места.
Свеча догорела.
Бутылка, конечно, пустая…
Осыпалась ёлка.
А комната вовсе не та.
И только лишь шепчется,
тихо вздыхается:
Т а я!
1990-е
Тане
От травы джурабай сизой древностью веет в степи.
На душе – холодок. Да ночами трудней и бессонней.
Потерпи же недолго. Лишь тысячу лет потерпи!
И придёт он, придёт – причаститься из этих ладоней.
Только тысячу лет – и придёт, покаянье тая...
(Неизбежный урок, чтоб понять, как вы, женщины, правы).
А пока бесполезна вся ветхая мудрость моя.
И бессильны твои южный зной накопившие травы.
Гонит ветер волну по горячей таврийской степи,
жёлтой горечью трав эти волны шуршащие пеня.
Потерпи же недолго. Лишь тысячу лет потерпи...
Если только достанет надежды тебе и терпенья.
Сентябрь 1992
* * *
А под конец нахлынула зима.
И льнула так ко всем изгибам веток,
как женщина, сходящая с ума
от терпкого желанья напоследок.
То снегом, то морозцем не со зла,
то холодком студёного металла
прихватывала, будто бы звала
и безнадежно за руки хватала.
Но где уж ей, усталой и седой:
пушистый снег стал кашицею вязкой…
Стекает грязноватою водой
то, что мерцало искристою сказкой.
Прошла зима, растаяла – и пусть.
Как много будет тёплого за нею!
Но жаль её, и мартовская грусть
мне говорит, что всё-таки старею…
Т. А.
«Ты помнишь тоскливые праздники детства?
Как таяли в небе остатки салюта,
а ты уходил, не успев наглядеться…»
Татьяна Аинова
Словно метою неслучайною,
в той, ещё до рожденья, дали
нарекали почти что Тайною,
будто шёпотом обещали…
Не сбывается обещание:
жизнь к банальному привязала.
Как мучительно знать заранее:
отгорят волшебства экранные,
чёрным ходом – из кинозала…
Тайна встречи, надежда жгучая,
предвкушение взлёта, чуда.
А ведь, в общем, – банальность случая.
Бал окончен! Себя не мучая,
потихоньку ступай отсюда…
Двор-колодец – поди раздвинь его!
Но от всех полуправд и выгод –
вверх, где праздник квадрата синего,
ты отчаянно ищешь выход!
И строкою бесстрашно-броскою
из-под сырости стен суровой
к небу тянешься ты берёзкою,
поднимая в ладонях слово…
23 октября 2001
Оле Черкашиной
«А ночью – да за калиточку…
Да по ухабам! Да лево руля!»
О. Черкашина
Расплевалась
с хамежом да обидою,
и – спиною
ко всему ненавистному.
Хлопнув дверью,
дерматином обитою,
лёгким шагом,
по девчоночьи –
из дому.
Как вода ни глубока –
переплыть её!
Как земля ни тяжела –
раскачать её!
Чтоб у новых, у дверей –
День Открытия,
чтоб у новой, у любви –
День Зачатия!
В мелких зубчиках
дрожит лист орешника.
А на кладке
(ох, узка!)
стало страшненько…
Но,
по-южному,
в зубах – две черешенки,
а в глазах –
два уголька,
две черкашенки.
И святого обернёт она
в грешника!
А псалом оборотит
в шутку-полечку!
Но черкашенку её ли,
черкешенку –
свет дневной разворожит
просто в Олечку.
* * *
О. Ч.
Ты цветы на столе оставил.
Были руки твои добры.
Ты ничем не нарушил правил
той, циничной, как жизнь, игры.
Мило щурясь на лучик света,
объяснил мне, куда пойдёшь…
Что ж привычная правда эта
обжигает меня, как ложь?
Пусть лукавит луна, как сводня,
сквозь окно заглянув в мой дом,
но, пожалуйста, – не сегодня!
Извини, как-нибудь потом…
Отрезвит, успокоит утро
и остудит печаль вода.
Снова стану цинично-мудрой
и насмешливой, как всегда.
Стану прежней бывалой бабой.
Не завою, припав к плечу.
Быть озябшей, усталой, слабой,
быть единственной не захочу!
Цыганский лад
О. Ч.
Пальцы стынут на ветру –
сводит их до боли.
Только струны перестрой
на цыганский лад –
и тотчас же побегут
(полегчало, что ли?),
заколдуют, задурят,
словно не болят!
На житейских сквозняках
так душа остыла,
что лихая боль-тоска
поселилась в ней.
Затевай цыганский лад,
в нём живая сила:
тем отчаянней поёшь,
чем тебе больней!
То погладишь по струне,
то рванёшь жестоко.
Что-то хлынет прочь с души
песнею навзрыд.
Уведёт цыганский лад
тёмною дорогой
и настоем горьких трав
душу исцелит.
Я на кухне вечерком
побренчать присяду,
хоть заботы за плечом
требуют-велят…
И себе признаюсь в том,
с чем давно нет сладу,
с чем не сладить без тебя,
мой цыганский лад!
* * *
О. Ч.
Ты живёшь, как живёшь.
Ты идёшь поперёк.
Поперёк той реки,
что бывает жестока.
Ты беспечно и властно
вступаешь в поток,
не заботясь
о тёмных глубинах потока
Ты вступаешь в поток,
от страстей горяча.
Гладишь воду рукой,
раздвигаешь другою.
Две волны – два крыла
от плеча до плеча.
И вода расступилась,
лукаво журча,
признавая пока
эту власть над собою.
Ты вступаешь в поток,
безмятежно горда,
будто вовсе не твой
тот нерадостный опыт.
За тобою – судьба.
За тобою – года.
Тихий всхлип:
за спиною сомкнулась вода.
Та лихая вода,
что уносит и топит.
* * *
О. Ч.
Я о тебе писал
на сколько-то лет впрок.
Я о тебе писал.
Я эти листки берёг.
Я о тебе писал
среди ночи порой, среди дня…
Я о тебе писал.
Ты прочти это
после меня.
Ты прочтёшь всё это.
И шорох бумаг, как трав…
Ты прочтёшь всё это.
Ты скажешь:
– А может быть,
он был прав!
И себя моложе
почувствуешь, так говоря.
Вот и выйдет:
всё же
я это писал не зря!
13 августа 2001
Посвящение В. Каденко
Ещё не тоскливо, не горько:
век юн и пока не жесток…
Кружит над Владимирской горкой
тетрадный
в линейку листок.
Колеблется в воздухе чистом,
отпущен на волю – лови!
Исписан юнцом-гимназистом,
помарки –
и те о любви!
При Вашем, Володя, таланте,
от Ваших, Володя, щедрот
и мне генерал Ипсиланти
на старом Печерске кивнёт.
И тем, позапрошлым столетьем,
считая, как вёрсты, года,
в коляске дорожной поедем…
А Вы подскажите – куда?!
Туда, где над стопкой прошений
и прочих судейских бумаг
влюблённый насмешливый гений
творит свою сказку, как маг.
Не томно и благоговейно –
беспечно и навеселе…
И кровь виноградников Рейна
в гранёном горит хрустале!
Задуем старинные свечи:
театр затевать не с руки,
покуда дела человечьи
корыстны, грязны, жестоки.
Покуда цинично и зорко
торгаш подбивает итог…
Но вновь над Владимирской горкой
кружится тетрадный листок!
16 ноября 2001
Я вышел из дома…
Я вышел из дома
и вот… оказался в России!
К асфальту вплотную
прильнула осенняя пашня
и влажным полночным туманом
в лицо мне дышала.
Клубились, темнея, сады,
что ещё не опали.
А где-то за ними
легла невидимкой дорога.
По ней хорошо
возвратиться из тягостных странствий.
Взойти на крыльцо.
И чтоб кто-то рванулся навстречу…
На этих просторах,
путях с огоньками уюта,
под бархатом чёрным,
подбитым колючей звездою,
возможны опалы и ссылки
и страшные войны.
Возможны здесь беды
и страсти такого накала,
что тысячи судеб
сплавляют в обугленный слиток…
В автобусе,
глядя в поля и в своё отраженье,
я буду о женщине думать,
мне близкой по крови.
Ночами ей часто, должно быть,
не спится, не спится…
Проходит по комнатам:
старший (ужасный разбойник!)
спит, длинный такой!
И торчит из-под края подушки
лишь угол пестро разрисованной
книжной обложки.
Вот младший.
Он спит,
и во сне его губы упрямо
слова повторяют,
что днём ему трудно давались.
Спит муж, подложив под затылок
надёжные крепкие руки,
которые всё
в этом тихом домашнем уюте
смогли заработать, купить
и приладить по месту.
Мигает зелёным
беззвучный недремлющий таймер
и тёплый синтетик
шаги её ласково глушит.
Что ж…
Всё – как хотелось…
И только одно невозможно:
Здесь выйти из дома
и вдруг – оказаться в России!
Октябрь-ноябрь 1986
Милая, ясная пани...
Милая ясная пани!
Этот билет или пропуск,
заверенный моей подписью,
подтверждает Ваше право,
точнее Вашу привилегию
на право проникновения
в МОЮ ТЮРЬМУ
или в МОЙ ГОСПИТАЛЬ
или к МОЕМУ СМЕРТНОМУ ЛОЖУ.
Прошу Вас, не сердитесь
за этот странный подарок…
Что делать, ясная пани!
Вы так мудры, терпеливы и благостны,
что у меня просто нет выбора…
И ещё прошу Вас:
проходя,
поплотней прикройте калитку,
чтобы никто другой,
никто другой,
никто другой…
Декабрь 1988
