<<стр. 1 <<стр. 2 стр. 3 стр. 4>> стр. 5>> >>стр. 6
Александр Шаргородский
Июньские ливни
* * *
Словно песня, громко спетая,
ничего не утая,
судишь, всё на свете ведая,
беспощадная моя.
Не холодной блёклой фрескою,
ореолом над стеной –
жжёшь уверенностью резкою:
не умеешь быть иной.
Что ж, суди легко и молодо,
ошибайся и спеши!
Рассыпай горстями золото
звонкой, искренней души!
Ощущаю нежность скрытую,
хоть слова порой не те.
Но любуюсь и завидую
их наивной правоте!
* * *
Жизнь ко мне не бывала особо жестока,
но состарился рано, как люди Востока.
И душа присмирела – должно быть устала,
наливаясь холодным покоем металла.
И казалось, уже не до споров и схваток…
Только комкаю спешно иронию злую.
Снова мир ощутим, угловат и негладок.
А виной – поздравительных строчек десяток,
и в конце – это тёплое слово: целую.
Февраль 1988
* * *
Этот сухой холодный ветер,
не сильный,
но дующий с жестоким постоянством,
толкает меня,
и я отступаю назад
по рыхлому песчаному склону.
И снова поднимаюсь,
песок сыплется из-под ног.
Поднимаюсь на вершину
песчаного холма,
чтобы снова увидеть в небе
легчайший отсвет
того, что мне кажется счастьем.
И снова иду,
преодолевая ветер.
Сухой холодный ветер
твоей нелюбви ко мне.
Август–сентябрь 1988
О тебе
«Что может мозг бумаге передать…»
Шекспир, сонет 108
1
Топорщится халатик у плеча.
Часы бредут полуночно и шатко.
Но бьётся мысль, остра и горяча,
в височной жилке рядом с русой прядкой.
Бог весть зачем. Но только не играть!
И, право, не кокетничать со славой!
Ты достаёшь заветную тетрадь
в обложке, словно дерево, шершавой.
Лихой, почти мальчишеский порыв.
В изгибе губ – азарт, упорство, сила.
Обложку, словно двери, отворив,
ты в трудный мир отчаянно вступила.
2
Там тянутся, цепляясь, чьи-то руки,
там в доску глухо ударяют пули.
И детский снимок, тусклый, пожелтевший
(два банта, отложной воротничок).
Там в нервной пляске – суета и горечь,
там острые углы и злые грани,
и вспышка неожиданной удачи,
и резко – по лицу – чужая боль…
А ты идёшь, настойчиво стараясь
уладить, доказать, спасти, ободрить.
Идёшь сквозь мир – жестокий точный слепок
другого, что остался за спиной…
--------------------------------
А после над раскрытою тетрадью,
как на краю глубокого колодца,
закуришь отрешённо и устало,
чуть ёжась от ночного холодка…
3
Стекает тусклый свет с высоких крыш.
А с насыпи – в предутреннюю тишь
рассыпавшейся грудой – грохот гулкий
пустынные заполнил переулки…
Но ты не слышишь.
Ты покуда спишь.
Проснёшься, чтобы стряпать и стирать.
Воскресный день – обязанность и право.
Покуда – спишь.
И под щекой – тетрадь
в обложке,
словно дерево,
шершавой.
Январь-март 1988
* * *
– Посмотри поскорей, как здорово!
– Не стесняйся, скажи: красиво!
Гаснет день в облаках над городом
в сизой мгле свой огонь рассыпав...
И не хочется разговаривать,
лишь глядеть удивлённо-немо
у воды с отраженьем зарева
на тебя,
как глядят на небо...
1988
* * *
Что сказать?
С чем сравнить?
Не пытаюсь тебе объяснить –
это в каждой строке проговорено,
даже пропето…
Вновь упрямо тяну
напряжённую нервную нить.
Ты про жизнь, про исход…
Ну а я – хоть и молча –
про это.
Исчисляешь судьбу
по поступку, по дню, по рублю,
и сочувствуя мне,
так истóво дымишь сигаретой.
Я упрямо молчу…
Я тебя безнадежно люблю.
И о чём ни пишу,
получается –
только про это.
На пути, на веку
для всего отмеряется срок.
Всё в прошедших годах
затеряется памятью где-то…
Пусть останется горсть
самых светлых, отчаянных строк,
словно капель дождя,
отзвеневших про это,
про это.
Октябрь-ноябрь 1988
* * *
Июньские ливни,
июньские ливни,
которые нынче
беспечно и звонко,
дрожанием светлых,
чуть видимых линий
стучатся в твои
запотевшие окна…
А ты – у окошка,
продрогшею птицей.
Но вдруг –
поглядев озорно и лукаво
на хмурое небо,
на хмурые лица,
босой пробегаешь
по мокнущим травам.
И пряди – с лица
беззаботно, счастливо,
чтоб гибкою нитью,
беспечно и звонко
вплетаясь в летящий
танцующий ливень,
стучаться в унылые
тусклые окна.
Колеблются струи,
как струны упруги.
А ливень – как праздник,
с рассвета идущий.
Струятся твои
беспокойные руки
на хмурые лица,
на тусклые души.
Смывают с души
и тоску, и усталость,
соринки обид,
что с годами налипли…
А если ни капли
кому не досталось,
смешно и нелепо –
сердиться на ливни!
1–6 июня 1988
* * *
Пройдёт, говоришь…
Мы и сами с годами пройдём,
как облака тень проскользит по вечерней аллее.
Морзянка сомнений – по стёклам колючим дождём.
Удары судьбы поражают острее и злее.
Колышется время
над трудной огромной страной,
которая трижды во многих обидах повинна,
но тысячу раз остаётся до боли родной
на долгих путях своего нелюбимого сына.
Единственный город…
Здесь – дружеской встречи уют.
Табачный дымок в ожиданье ночного трамвая.
Хоть мне-то известно, как здесь жестокó предают,
как здесь настигает хмельная тоска ножевая.
Так досками накрест
забить опостылевший дом?
Утешиться фразой про горечь родимого дыма?
………………………………………………………….
Но… как же мой город с тревожным июньским дождём?
Прекрасным дождём, так светло пролетающим мимо!
Октябрь 1988
* * *
И тучи, и клочья зарева
вода унесла, дробя.
Не надо. Не уговаривай!
В себе не смиряй себя.
С собою, живой, горячею,
тебе и не сладить, нет!
Не скомкать себя задачею,
подогнанной под ответ.
Останься азартной, смелою.
Не числи себя в долгу.
............................................
И так для тебя всё сделаю.
Всё сделаю, что могу.
Октябрь 1988
* * *
Не искупить привычным «извини»
то ощущенье замкнутого круга,
где души – друг об друга, как кремни,
дробя с ожесточением друг друга.
Прости, что отказаться не сумел,
и в кураже, наивном, даже странном,
я допустил скрепленье душ и тел
твоим, поспешно слепленным обманом.
Что путь открыл корыстному вранью,
хоть чувствовал, что всё не так, как надо…
И матерную взрывчатость твою
приемлю покаянно-виновато…
Но всё-таки ещё доныне рад,
(пусть эта радость кажется смешною),
что лишь тебе был впору тот наряд,
в пылу любовном выдуманный мною!
1994-97
