По причине души         

Как прожить, душой не болея
на изломах света и тьмы?
Между тем, весна всё смелее
побеждает холод зимы.

Серых буден память не держит.
Жаль, конечно, – время спешит.
Важно ведь, что ценности те же, -
пусть костюм под срок перешит.

Пусть 
будет светлою грусть –
в сердце вечная грусть,
над которою чистый сияет 
свет.
От Божьего света
свет –
единственный этот
близкий мир –
по причине души!

 Помню, я, хоть был и не вправе,
думал: «Как судьба не права!», 
прежде чем изменчивой славе
предпочёл простые слова.

Да, в душе случаются драмы
и чадят руины затей.
Но, зато, есть светлые храмы
в стороне от чуждых страстей!..

Я скачу под звонкой весною,
впрямь, как мой сынишка в игре.
Крылышки растут за спиною,
кормим птичий люд во дворе.

Да, вся жизнь – тревог неистечность.
Но, зато, бывает порой
добрая на сердце беспечность
в храме перед вечной зимой.

В храме, где под куполом светятся лампады планет,
где, как миг, проносится миллион космических лет –

пусть
будет светлою грусть –
в сердце вечная грусть, 
над которою чистый сияет 
свет.
Господнего лета 
свет –
единственный этот
близкий мир –
по причине души,
       добрый мир –
       по причине души,
              честный мир –
              по причине души!
                    
Апрель 1998

Стансы на фоне писем о Пушкине

                                                  «На свете счастья нет, но есть покой и воля.
                                                   Давно завидная мечтается мне доля,
                                                   Давно, усталый раб, замыслил я побег…»

                                                  «Живи один»

                                                  «Слова поэта суть уже его дела» 

                                                  А. С. Пушкин

Когда я уйду (а куда – всё неясно пока мне),
от жизни своей на песке не оставлю следа.
На донце живого ручья пусть он явится в камне
средь тысячи братьев, которых омыла вода.

В когорте поющих и страждущих тоже пою я.
Пегас мой не резв, и не суетной Музе служу.
Чем рыхло и много, на плотен и гол претендую.
Журчит ручеёк. А и я ведь в нём где-то лежу. 

Когда я уйду (а об этом подумать полезно),
мне будет не страшно с эпохою родственных черт.
До срока всё зыбко, и двери скрежещут железно.
А там – Чичибабин, Булат, и Высоцкий, и Гердт…

Уходят друзья. Да хранятся надёжность и вера,
твоё продолжение, дело (не чьё-то враньё).
Не всё получается. Бойся дурного примера.
Уж лучше пусть меньше, зато не чужое – своё.

Не знаю как будет… Но то, что когда-то случалось:
любовь без обмана, рождение сына, стихи –
в достоинстве камня. И хочется верить, осталось
какое-то время очиститься от шелухи.

Живу не легко – по наследству и по заслугам,
романтик - ребёнком, а нынче - ничейный поэт…
Вот письма о Пушкине. Он мне приходится другом,
пусть старше и выше по смерти его силуэт. 
                          
                                                        «Жаль поэта – великого, а человек был дрянной. 
                                                        Корчил Байрона, а пропал как заяц. 
                                                        <…> Ты знал фигуру Пушкина; 
                                                        можно ли было любить, особенно пьяного!» 
                                                                         Ф. В. Булгарин

Господь одинок. И не понят Являющий сушу.
А мы всё кичимся, что каемся. Льётся вода…
Вон мчится в Европу – познавший славянскую душу,
богатый и гордый, твердящий «Jamais. Никогда…»

«…Убийца? Pardon, но ведь риск был – на равные доли,
и шанс на игру и любовь, на кураж и престиж.
Фатальный безумец! La mort ему пуще неволи!..
Но ты уже счастлив, и к доброму Богу летишь».

                                                       «Высланный из России Жорж Шарль Дантес,
                                                       барон, во Франции – сенатор при Наполеоне Третьем 
                                                       после падения Второй империи дожил в своём замке
                                                       до глубокой старости. Умер в 1895 году,
                                                       окружённый детьми, внуками и правнуками».

Столетья – бельём на верёвке. А времени ветры
их треплют, крошат и досужие толки плетут.
Куда ни посмотришь – все делят квадратные метры.
А я, хоть живу здесь, да знаю, что нет моих тут…

Какая на сердце тоска. Не избыть, не смириться.
И в чашу потерь – перевешенный, лёгкий скольжу.
Но веки зажмурю: сбывается прошлое – снится –
и всё, чем я в жизни земной дорожу…

1998 

*   *   *
Когда закончится спектакль
и зрители уйдут из зала,
где в слове музыка звучала
и к сопричастию звала,
мы будем веровать – не так ли? –
и в алый парус у причала…
И может, что-нибудь сначала
начнём, как жизнь ни тяжела.
Даже если пройдено немало.

Ждём или мчимся навстречу –
разные… 
Разные, но –
вечер… 
Над городом вечер
в каждое смотрит окно.
Все мы вернёмся к заботам.
И у меня есть окно – там…
Это – я помню –
счастье – своё окно.

Спасибо, друг мой, и прости 
(мы в уязвимости едины)  
за то, что я держу в горсти
подобье истины из глины,
за то, что держится струна
на этой чуткости безмолвной,
что в неуёмности греховной
живу без отдыха и сна.

А когда просочится 
сквозь поры небесные день и
будут править и длиться
извечные споры и деньги, –
не спешить бы считать потери,
в занавешенных окнах дни.
Мы попробуем снова поверить,
что мы не одни.

Когда закончится спектакль
и зрители уйдут из зала…

Ноябрь 1998  

Летом
                     О. Ч.

Как заманчиво лето,
хоть обманчиво где-то,
раз в году улыбнётся, –
лето, ты куда?..
Вдруг случается чудо –
в небе бьётся посуда!
И тогда
              с неба льётся
                                      вода!

И счастливые люди –
о разбитой посуде,
и бегут, позабывши,
что идут года.
А над ними – всё кап-кап,
а под ними – всё буль-буль,
и бегут они – шлёп-шлёп, –
да-да!

26.02.1999  

Путешествие в юность

                                      Будущее неясно и зыбко,
                                      а прошлое одухотворено и очеловечено.
                                      Его надо уважать и беречь,
                                      как самое настоящее обретение –
                                      с его приятными для нас чертами,
                                      радостями, и с горечью для нашей памяти.
                                      
Привет, дружище! Я ещё не помер.
Неужто ты успел меня забыть?
Судьбой мне – город юности. Житомир,
я не перестаю тебя любить.

Иду бульваром. Ласковое что-то
фонтаны пешеходу говорят.
Дом музыкальный там, за поворотом;
раскрытых окон слышу звукоряд.

Часов твоих мне дорог звон печальный
и люб провинциальный говорок.
И вот он, будто образ нереальный,
на Пушкинской зелёный теремок.

Как жаль – он обезличен, перекрашен.
Я, робкий, - мимо, видя желтизну.
Но, всё же, проступает время наше,
едва на стены пристально взгляну!

Под крышею – окно моё родное.
Там небо узнаётся по глазам...
Ах, Боже мой! Стихи свои давно я
не поверял каштанов образам.

Я помню ливни и крутые реки –
по тротуарам и порогам плит,
как в «Тёте Броне» жарят чебуреки
и пенным пивом Тетерев разлит.

Как я иду с гитарою, беспечный, 
в компании весёлой и хмельной...
И близко так та девочка, что вечно
мне помнится идущею со мной.

Кому теперь мне петь? И для чего мне...
Забудьтесь все, когда всего больней
(наверное, Житомир, ты не вспомнишь) –
как расставались горестно мы с ней...                   

О, жизнь моя!.. Дрожит в ночи «Икарус»,
сквозь толщу лет неся меня домой.
А встречный ветер рвёт надежды парус
и всё былое – в клочьях за кормой.

А дома – благоверная. Поманит,               
и станет проповедовать душе,
и спрашивать заблудшего: он станет
взрослее и серьёзнее?..

1999

В час негожий

Не делятся женою
ни с другом, ни с врагом.
Но делятся едою
и делятся вином.
И в шумном балагане
на выпавшем веку
не утаи в кармане
понюшку табаку.

Пока полмира мимо 
сердечности идёт,
она – хоть как ранима! – 
нам духу придаёт.
И крышею, и хлебом,
чем можешь, поделись.
Ведь мы под добрым небом
для жизни родились?

Но есть скупая сытость,
крадущаяся тень.
Там предана открытость
и страшен новый день.
И Мастер позабытый
хранить огонь устал.
Всё. Нету Маргариты…

А сфера голубая 
на волоске висит.
Ей хищных монстров стая
погибелью грозит.
Сквозь пепел и могилы
Глядят глаза детей…
(Ты помни, друг мой милый,
хоть тысячу смертей).

А тех – за грош на плаху
и рубят сгоряча,
или дерут рубаху
последнюю с плеча.

И всё гонимы люди
сквозь полымя и лёд.
Да там ли правда будет,
куда их Рок ведёт?

Став жертвой злому зверю,
надеюсь: правда есть.
Но всем ли я поверю,
кто скажет: «Правда здесь»?
И ты не будь уверен,
что пересилишь Рок,
коль не перепроверен
и вдоль, и поперёк.

Весь Мир – из параллельных
миров, мирков и сот.
И надо всем – в пастельных 
тонах небесный свод.
А там… лишь бездны шорох
да безответный зов…

И потому мне дорог
дающий хлеб и кров.

И выйдя в час негожий
из дому, потому
хочу я быть не строже,
а чутче ко всему.

Хочу тебе поверить
ещё раз и ещё…
Открыть, вернувшись, дверь и
склониться на плечо.   

1999

Друзьям

Не хочу судьбе пенять, други мои, братья.
(Чести так вас величать я ль не заслужил?)
Но всё злее круг невзгод, цепче их объятья,
в одиночестве молюсь, чтобы отпустил.

И чужие голоса; и чужие лица
всё толпятся у дверей, лезут «пособить»… 
Нет, я славы не ищу. Мне б к друзьям пробиться – 
вас услышать, с вами петь, жизнью дорожить.

Нынче не предскажешь, что будет завтра с нами.
Но теряя жизни смысл у невзгод в плену,
всё ж надеюсь я на вас и ловлю руками
непослушную мою звонкую струну.

И страна у нас горька, с ней и не сочтёмся,
и чужие берега кажутся добрей.
Тем упрямей вас зову: братцы, соберёмся! –
Саша, Олечка, Володя, Юра и Андрей.

Июль 2000

Несчастный и счастливый человек

Когда две тыщи лет на три меняли маски,
лечил простуду друг мой имярек.
Не став героем требуемой сказки,
свободен был. Счастливый человек.

А от него чудес ждала жена.
Жена ждала, как водится, чудес:
В такую ночь – какая тишина?
И времени, и времени в обрез!

Плыл отовсюду гомон разных тем,
иных миров, трансляций, фонотек…
Ах, можно было думать между тем,
что он, как есть, – несчастный человек.

И вот сорвался в полночь Новый век 
и тыща лет сползла за перевал.
Несчастный и счастливый человек
вдруг ощутил, как страшно он устал,

что сказок нет, а есть лишь свой черёд…
Но он сынишке сказку обещал!
Подумать только – пятый Новый год!
(А тысячи он просто не считал).

На улице – без всяческих табу
шёл мелкий дождь, съедая первый снег.
Достав подарки, начали волшбу –
жена его и этот человек.

Светила в ночь искусственная ель,
полна гирлянд, игрушек и конфет;
на ниточках бумажная метель
напоминала радость детских лет…

Потом он лёг, счастливый человек,
запив простуду тёплым молоком,
и сколько мог, из-под тяжёлых век
читал Булата, памятью влеком.

И юность проплывала перед ним,   
и жизни проходящей было жаль.
А то, что не умел он стать другим,
сулило вновь несчастья и печаль.

Ну, а когда пришло небытиё,
приснилась тишина. И белый снег…
Жена уснула. И вблизи её
он снова был – счастливый человек.

…К утру проснулись вместе, и легко.
За стёклами на веточках берёз
сверкали льдинки. Чудо велико – 
был детский возглас: «Дедушка Мороз!

Он ночью – поглядите – приходил!
Ну почему меня не разбудил?»
Подарки, детство, чистый белый свет…
Застывшее мгновение. Портрет.

…………………………………….
На год, на сто, на тысячу – историй! –
кто был и где, как видел, что изрек…
А я – всё о тебе, мой друг, который –
несчастный и счастливый человек.

Январь 2001

Франконский этюд

Февраль на душу накатил.
Уж я давно отвык от лета.
В Баварии то льют дожди,
то мокрый снег и мало света.
Застыл над Майном парк пустой,
самодостаточен, спокоен.
К чему вот только эти двое,
что не торопятся домой?

Что с ними было со вчера –
река подслушала некстати.
Какая грустная игра
под тихий всплеск на перекате.
Ах, что тот росчерк на воде!
Храни молчание о тайном,
как Майн, замкнувшийся в себе,
как тени парка Вайцхёхайма*...
Закрыто всё в своей судьбе.

Когда ж мы встретимся ещё,
уже привыкнув не встречаться?
Рука ложится на плечо:
пора, пора, мой друг, прощаться,
тоску не вырвав из груди,
опять лететь в автомобиле
по эмигрантскому пути
туда, где мы когда-то были...
Но не вернуться, не найти...

Февраль на душу накатил...

*Вайцхёхайм – парк в окрестностях г. Вюрцбурга (ФРГ),
 летняя резиденция епископа Вюрцбургского

2001

Июньская песенка

Умудрён и опытом не беден,
суетности светской вопреки,
на видавшем жизнь велосипеде
еду по тропинке вдоль реки.

Как рассвет над Убортью спокоен,
где на синий лес и белый плёс
летний день спускается горою
по макушкам солнечным берёз.

На душе легко, спокойно, ясно,
до июля годы – горсть монет;
всё, что было тяжко и напрасно,
брошу на засыпку, и – привет!

Тишина, природа и рыбалка –
верные лекарства для души.
Где-то фестивалят... А не жалко.
Воскресенье! Речка! Камыши!

Верю в это детское пространство,
приближаю, суживаю мир.
Ну, а состоянье постоянства –
для дальнейшей жизни эликсир.

Помню – юность многого хотела,
оглянусь – в осколках виражи.
Знаю – это время подоспело
и негромко просит: дорожи...

Дорожи – что, всё же, мир прекрасен,
росы блещут солнцем золотым,
что ещё далёк и не опасен
август этим травам молодым...

А когда увозит старый вело
в суету, в заботы, в дальний путь,
мой любимый лес осиротело
шелестит вдогонку: не забудь...

2001